— Она тоже носила желтую звезду? — спросил Оскар.
— Положить тебе семги? — ответила Сельма.
Оскар ел, пил, дурачился. Рассказывал о своей жизни, о жизни в стране.
— Впервые ем чистыми руками, — смеялся он, — представляете — нет мыла! Один день моем руки, другой — шею, третьи — ноги…
Смеялся только он. Датчане понимающе кивали.
— Живем в состоянии войны, — продолжал он, — в каждой республике — свой фронт, национальный фронт — латышский, литовский.
И всюду — евреи! Почему, скажите мне, любой национальный фронт — это евреи?!! Главный латыш Риги — Абрам Клецкин.
Он от души хохотал. Датчане загадочно молчали.
— Я что‑нибудь не то говорю? — спросил он.
— То, то, им очень нравится!
— Почему ж они не смеются?
— Как это не смеются, — Сельма удивилась, — они гогочут!
— Я не вижу, — сказал он.
— В Дании, Оскар, гогочут иначе… Я их давно не видела такими веселыми.
Это заявление прибавило Оскару сил.
— А вот чем, по — вашему, отличаются русские евреи от западных, а? — пошел он в наступление.
Датчане наморщили лбы.
— Да это анекдот, Сельма, анекдот, пусть не думают, чего они наморщили лбы? Так вот — западные евреи живут на Западе, а русские евреи мечтают там жить.
Опять разнесся только его смех. Датчане серьезно молчали.
— Они сейчас тоже смеются? — неуверенно спросил Оскар.
— Ну, конечно, — ответила Сельма, — отведай омара. Или сыру. Вот с орехами, с кокосом, с коньяком. У вас, говорят, нету сыру?
— Утром. В очереди. Подсохший. Не с моими зубами! Помните байку: «Бога нет! А сыр есть?..»
И он опять расхохотался один. Становилось неловко.
— Простите, — сказал он, — я впервые за рубежом, простите…
Вскоре перешли к камину и расположились на узорчатых креслах. Потрескивали поленья. Кристен важно помешивал их кочергой, надев специальные перчатки, Олаф со Свенсеном что‑то раздували мехами.
Оскару налили коньяка. Он опять был в ударе. Изображал перестройку, гласность, ветер свободы.
— Когда дует ветер свободы, — вопил он, — флюгер танцует на крыше. От его смеха камин потух. Было тихо. За окном ржала только лошадь…
— Простите, — опять произнес Оскар, — впервые на Западе…
Сыновья вновь взялись за меха.
Он подлил себе коньяку: — Прости, сестричка, 72 года не выезжал…
Все молча смотрели на огонь. На городской башне пробило десять. Кристен с сыновьями встали и чинно откланялись.
— В чем дело? — удивился Оскар.
— Дания, — объяснила Сельма, — завтра рано вставать.
— Я думал, просидим всю ночь. Поболтаем. Вспомним прошлое.
— В Дании ночью не болтают, — сказала Сельма.
— Прости, родная. Профан… Ты помнишь наши взморские ночи?
Мама ставила топчан на балконе, мы спали под столом, на столе Зямка, а папа, — он…
— Я тебе постелю на втором этаже, — сказала Сельма, — твой туалет — справа.
— Ты уходишь?! — удивился он.
— Оскар, впереди целый месяц, наговоримся.
Он просидел всю ночь у остывшего камина. Он вылакал весь аперитив и съел все 12 видов сыра.
Утром, в халате, появилась Сельма.
— У тебя такая постель, — сказала она, — будто ты не ложился.
— Ты права, — ответил он, — я спал под столом.
— Оскар, в Дании под столом не спят.
— Под чем спят в Дании? — спросил он.
Следующие три дня она рассказывала ему о покупке дома.
— Понимаешь, если б мы его не купили тогда — сегодня б он стоил в три раза дороже. Лес дороже. Стекла — дороже.
— Кирпич? — поинтересовался он.
— Дороже, — подтвердила она, — всё! Я уж не говорю о земле. Земля всё время дорожает!
— Как на кладбище? — спросил он…
Вторая неделя была посвящена завещанию.
— Я сегодня не спала всю ночь, — жаловалась Сельма, — переписывала завещание.
— Опять? Ты же переписывала его вчера!!
— Я переписываю его все время. Я меняю… Я решила отдать тебе второй этаж… а лошадь — Олафу. Ты всё равно на неё не залезешь. И потом, как её доставить в Ригу?
— А как доставить второй этаж? — спросил он.
— Действительно! — Сельма удивилась, — я об этом не подумала.
И пошла переписывать.
Он умолял её не говорить о наследстве и ничего ему не оставлять.
— Живи! Я умру раньше тебя — у нас нет мыла, сыров, камина. На лицо все симптомы — я уйду раньше!
— Не торопись, — сказала она, — я тут кое‑что переписала. Возьмешь катер, сыр, селедку и мыло — ты говоришь, у вас мыла нет?
Как только я умру — ты сядешь за штурвал и поплывешь с мылом в Ригу.
— Прошу тебя, — умолял он, — не говори об этом! Почему ты всё время говоришь о смерти?! Давай поговорим о жизни!
— В Дании не говорят о жизни, Оскар.
— О чем говорят в Дании? Давай поговорим о том, о чем говорят в Дании.
Она на секунду задумалась и начала о налогах.
— Ты знаешь, сколько мы отдаем государству?
13 процентов на страховку, 24 — подоходный, 8…
Она все считала и считала — получалось около 140 процентов!
Они отдавали государству больше, чем зарабатывали. В конце концов оказалось, что они — нищие.
— Что мы купили за всю жизнь? — жаловалась Сельма — этот замок, башня которого всё время падает? Табун лошадей? Яхту, которая уже текла, этот «Порш» и дачу у моря, которую продувают ветры? Ты купил дачу?
— Я не купил ещё дома, — ответил он.
— Что же ты делал с деньгами? — удивилась она, — у вас такие низкие налоги. Где все твои деньги?!!
— Истратил на сыр, — сказал он…
Затем налил себе коньяку.
— Конечно, жизнь — это цирк, — сказал Оскар, — но почему это одни все время ходят по проволоке, а другие — по ковру?
— Эквилибристка я, а не ты, — сказала Сельма. — Это я всю жизнь ношусь по проволоке. Потому что все твои тюрьмы не стоят одного моего мужа. Ты хотя бы из тюрьмы выходил. Я — нет. Поэтому я эквилибристка, Оскар, я!
— Почему ты за него вышла, Сарра?
— Я Сельма, Оскар, Сельма, я тебе уже говорила.
— Прости, я не могу слышать это имя. Я сидел в лагере почти с таким же названием. И потом, там, на дюнах, что я тебе кричал — Сельма или Сарра?
— Он ещё помнит эти дюны, — вздохнула она.
— Я не помню, я там живу! Ты забыла, я приехал из Риги.
Я живу в Риге!
— И поэтому ты стал Оскаром?
— Радость моя — я же живу среди латышей — по — твоему я мог оставаться Пейсахом? Мы в рабстве, а ты — на свободе!
— Оставь меня в покое — он называл меня Сельмой — я стала Сельмой. Я за него вышла потому, что он порядочный и честный.
— Откуда ты все это узнала? Он все время молчит.
— Оскар, мы в Дании, тут все молчат. Мы все узнаём по молчанию.
Чтобы узнать человека, надо с ним помолчать. У вас съесть пуд соли, выпить цистерну коньяку, у нас — помолчать. Вот ты всё время болтаешь, и мой муж до сих пор не может понять, кто ты.
— Как ты можешь понять, что он не может понять? — спросил Оскар, — Он с тобой говорит?
— Молчание, — объяснила Сельма, — молчание — разное! Ты не заметил, как молчит мой муж и как молчат мои дети?
— Не совсем, — сказал Оскар.
— Дети молчат возвышенно, — продолжала она, — поэтично, восторженно, он — пусто, холодно, бездушно, за его молчанием ничего не стоит. Она поднялась: — И всё. Пошли. Уже обед! Не надо опаздывать на обед…
— Опять, — Оскар испугался, — каждый день обед?! Сарра, прости меня, я не пойду. Я б лучше спустился в шахту. Это легче. Сидеть два часа, рассказывать анекдоты, смешить — и получать за это молчание, пусть даже возвышенное. Это хуже пощёчины. Я не пойду!
— Как хочешь. Кристен приготовил суп из лосося. Он обидится и перестанет с тобой разговаривать…
Оскар сидел и молча хлебал лососевый суп…
— Скажи «вкусно», — шепнула Сельма, — ты видишь, Кристен спрашивает. Скажи «вкусно»…
— Вкусно, — криво улыбнулся Оскар.
Кристен вытер салфеткой губы.
— Он тебя благодарит, — объяснила Сельма, — спроси, как он его готовит.
— Как вы его готовите? — спросил Оскар.
Кристен достал огромную сигару, осторожно зажег её и задымил, любовно глядя на Оскара. Он дымил минут семь.
— Ты понял? — спросила Сельма.
— Да, да, конечно, я только не расслышал, сколько соли, — ответил Оскар.
— Потому что о соли он ничего не говорил, — объяснила Сельма, — мы на бессолевой диете.
— Ещё пару месяцев, — произнес Оскар, — и я начну понимать по — датски.
Кристен протянул Оскару сигару, тот вставил её в рот.
Кристен сделал какой‑то жест рукой.
— Кристен говорит тебе, что сначала надо обрезать.
— Скажи ему, что я курю необрезанные, — отчеканил Оскар, — достаточно, что обрезан я! Пусть курит обрезанные тот, кто не обрезан.
Кристен и Оскар дымили, уставившись друг на друга. Это продолжалось минут семь. У Оскара выступил пот. Пересохло в горле. Сигару он курил впервые.
